| Дополнительная информация: | Метель ревет, как седой исполин
Вторые сутки не утихая.
Ревет, как семьсот самолетных турбин
И нет ей проклятой конца и края.
Пляшет огромным белым костром,
Глушит моторы, гасит фары.
В замете снежном аэродром,
Служебные здания и ангары.
В прокуренной комнате тусклый свет
Вторые сутки не спит радист.
Он ловит, он слушает треск и свист.
Все ждут напряженно – жив или нет?
Радист кивает:- Пока еще да.
Но боль не дает ему распрямиться.
А он еще шутит, мол, вот беда.
Левая плоскость моя никуда,
Скорее всего, прелом ключицы.
Где-то буран. Ни огня, ни звезды
Над местом аварии самолета.
Лишь снег заметает обломков следы
И замерзающего пилота.
Ищут трактора день и ночь.
Да только впустую. До слез обидно.
Разве найти тут, разве помочь?
Руки в полуметре от фар не видно.
А он понимает, а он и не ждет,
Лежа в ложбинке, что станет гробом.
Трактор если даже придет
То все равно в двух шагах пройдет
И не заметит его под сугробом.
Сейчас любая зазря операция
И все-таки жизнь покуда слышна.
Слышна, ведь его портативная рация
Чудом, каким то, но спасена.
Встать бы, но боль обжигает бок,
Теплой крови полон сапог.
Она, остывая, смерзается в лед,
Снег набивается в нос и в рот.
Что перебито? Понять нельзя.
Но только ни двинуться, ни шагнуть.
Вот и окончен видать твой путь,
А дома сынишка, жена, друзья.
Где-то комната, свет, тепло.
Не надо об этом, в глазах темнеет.
Снегом, наверное, на метр замело,
Тело сонливо деревенеет.
А в шлемофоне звучат слова:-
Алло! Ты слышишь? Держись, дружище!
Тупо кружится голова –
Алло! Мужайся, тебя разыщут!
Мужайся? Да что он пацан или трус?
В каких ведь бывал переделках грозных.
-Спасибо…вас понял…пока держусь…
А про себя добавляет – Боюсь
Что будет все, кажется, слишком поздно.
Совсем чугунная голова,
Кончаются в рации батарейки.
Их хватит всего лишь на час или два,
Как бревна руки, спина немеет.
-Алло! – это кажется генерал-
Держись, родной! Вас найдут, откопают
Странно, слова звучат как кристалл,
Бьются, стучат, как в броню метал,
А в мозг, остывший почти не влетают.
Что бы стать счастливейшим на земле,
Как мало, наверное, необходимо,
Замерзнув в конец, оказаться в тепле,
Где доброе слово, да чай на столе,
Спирта глоток, да затяжка дыма.
Опять в шлемофоне шуршит тишина,
Потом сквозь метельное завыванье:
-Алло! Здесь в рубке твоя жена!
Сейчас ты услышишь ее, внимание.
С минуту гудение тугой волны,
Какие то шумы, трески, свисты
И вдруг далекий голос жены,
До боли знакомый, до жути близкий.
-Не знаю, что делать и что сказать…
Милый, ты сам ведь отлично знаешь,
Что если совсем замерзаешь
Надо выдержать, устоять.
Хорошая, светлая, дорогая,
Ну как объяснить ей, в конце концов,
Что он не нарочно же здесь погибает,
Что боль даже вздохнуть мешает
И правде надо смотреть в лицо.
-Послушай, синоптики дали ответ,
Буран окончится через сутки.
Продержишься? Да? – К сожалению… нет...
-Как нет? Да ты не в своем рассудке.
Увы, все глуше звучали слова
Развязка, вот она, как ни тяжко.
Живет еще только одна голова,
А тело остывшая деревяшка.
А голос кричит:- Ты слышишь? Слышишь?
Держись, часом через пять рассвет.
Ведь ты же живешь еще, ты еще дышишь.
Ну, если хоть шанс? – К сожалению нет.
Ни звука. Молчание. Наверное, плачет.
Как трудно последний привет передать.
И вдруг:- Раз так, я должна сказать.
Интересно, что это могло бы значить?
-Поверь, мне горько тебе говорить
Еще вчера я от страха скрыла,
Но раз ты сказал, что тебе не дожить,
То лучше, что б после себя не корить,
Сказать тебе коротко, все, что было.
Знай же, что я дрянная жена
И стою любого худого слова.
Я вот уже год, как тебе не верна,
И вот уже год, как люблю другого.
О как я страдала, встречая пламя
Твоих горячих, восточных глаз.
Он молча слушал ее рассказ,
Слушал, быть может, последний раз,
Сухую былинку зажал зубами.
- Вот так целый год я лгала, скрывала,
Но это от страха, а не со зла.
-Скажи мне имя! – она помолчала…
Потом как ударив, имя сказала,
Лучшего друга его назвала.
Затем добавила торопливо:
- Мы уезжаем завтра на юг.
Здесь трудно бы нам было жить счастливо.
Быть может все это не так красиво,
Но он не совсем уж бесчестный друг.
Он просто не смел бы, не смог, как и я
Выдержать, встретясь с твоими глазами.
За сына не бойся, он едет с нами,
Теперь все заново, жизнь, семья.
Прости, теперь не ко времени эти слова,
Но больше не будет иного времени.
Он слушает молча. Горит голова
И словно бы молот стучит по темени.
- Как жаль, что тебе ничем не поможешь,
Судьба перепутала все пути.
Прощай, не сердись и прости, если сможешь
За подлость и радость мою прости.
Полгода прошло, или полчаса,
Наверное, кончились батарейки.
Все тише, все дальше шумы, голоса,
А сердце стучит все сильней и сильнее.
Оно грохочет и бьет в виски,
Оно полыхает огнем и ядом,
Оно разрывается на куски.
Что больше в нем ярости или тоски?
Взвешивать поздно, да и не надо.
Обида волной заливает кровь,
Перед глазами сплошной туман.
Где дружба на свете? И где любовь?
Их нету. И ветер, как эхо вновь
Их нету…все ложь и все обман.
Ему в снегу суждено погибать,
Как псу, коченея под стоны вьюги,
Чтоб два предателя там, на юге,
Могли поминки по нем справлять.
Они совсем затиранят мальца
И будут усердствовать до конца,
Чтоб вбить ему в голову имя другого
И вырвать из памяти имя отца.
И все-таки светлая вера дана
Душонке трехлетнего пацана.
Сын слушает гул самолетов и ждет.
А он замерзает, а он не придет.
Сердце грохочет, стучит в груди,
Взведенное, словно курок нагана.
От нежности, ярости и тоски
Оно разрывается на куски.
А все-таки рано сдаваться, рано.
Эх, силы,…откуда вас взять, откуда?
Но тут ведь на карту не жизнь, а честь.
Чудо? Вы скажете нужно чудо?
Так пусть же, слушайте, чудо есть.
Надо любою ценой подняться
И всем существом устремиться вперед.
Грудью от мерзлой земли оторваться,
Как самолет, что не хочет сдаваться,
А сбитый снова идет на взлет.
Боль подступает такая, что кажется,
Замертво рухнешь в глубокий снег.
И все-таки он тяжело подымается.
Чудо как видите, совершается.
А в прочем о чуде потом, потом.
Швыряет буран ледяную соль,
Но тело горит, будто жарким летом.
Сердце колотится в горле где-то.
Багровая ярость, да черная боль.
Вдали сквозь дикую карусель
Глаза мальчишки, что верно ждут.
Они большие, во всю метель,
Он как компас его ведут.
Не выйдет, не правда, не пропаду.
Он жив, он двигается, ползет.
Встает, качается на ходу,
Падает снова и снова встает.
К полудню буран захирел и сдал.
Упал и рассыпался вдруг на части.
Упал, будто срезанный наповал,
Выпустил солнце из белой пасти.
Он сдал в предчувствии скорой весны.
Оставив, после ночной операции,
На чахлых кустах клочки седины,
Как белые флаги капитуляции.
Идет на бреющем вертолет,
Ломая безмолвие тишины.
Шестой разворот, седьмой разворот.
Он ищет, ищет и вот и вот
Темная точка среди белизны.
-Скорее! От рева земля тряслась,
Скорее, ну что там? Зверь человек?
Точка качнулась, приподнялась
И рухнула снова в глубокий снег.
Все ближе, все ниже. Довольно, стоп!
Ровно и плавно гудит машина.
И первой без лестницы прямо в сугроб,
Метнулась женщина из кабины.
Припала к мужу: - Ты жив, ты жив
Я знала, все будет так, не иначе…
И шею бережно обхватив,
Что-то шептала, смеясь и плача.
Дрожа, целовала, как в полусне,
Замерзшие руки, лицо и губы,
А он еле слышно с трудом, сквозь зубы
-Не смей…ты сама же сказала мне…
- Оставь, не надо, все бред, все бред.
Какой же меркой меня ты мерил?
Как мог ты поверить? А прочем нет!
Какое счастье, что ты поверил.
Я знала, я знала характер твой.
Все рушилось, гибло, хоть плачь, хоть реви
И нужен был шанс, последний, любой,
А ненависть может гореть порой
Даже сильнее любви.
И вот говорю, а сама трясусь.
Играю, какого то подлеца.
И все боюсь, что сейчас сорвусь,
Что ни будь, выкрикну, разревусь,
Не выдержав до конца.
Прости же за горечь, любимый мой!
Всю жизнь за один, за один твой взгляд,
Да! Я как дура пойду за тобой,
Хоть к черту, хоть в пекло,
Хоть в самый ад.
И были такими глаза ее,
Глаза, что любили и тосковали,
Таким они светом сейчас сияли,
Что он посмотрел в них и понял все.
И полузамерзший, полуживой,
Он стал вдруг счастливейшим на планете.
А ненависть, как ни сильна порой,
Не самая страшная вещь на свете. |
